Неточные совпадения
Живя старою жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое равнодушие ко всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной этим равнодушием
матери, к
милому, прежде больше всего на свете любимому нежному отцу.
— Да
помилуй! — радостно улыбаясь этой поспешности, сказала
мать. — А приданое?
—
Милая, я сидела возле нее: румянец в палец толщиной и отваливается, как штукатурка, кусками.
Мать выучила, сама кокетка, а дочка еще превзойдет матушку.
Когда Настасья вышла, он быстро поднес его к губам и поцеловал; потом долго еще вглядывался в почерк адреса, в знакомый и
милый ему мелкий и косенький почерк его
матери, учившей его когда-то читать и писать.
—
Милый, я — рада! Так рада, что — как пьяная и даже плакать хочется! Ой, Клим, как это удивительно, когда чувствуешь, что можешь хорошо делать свое дело! Подумай, — ну, что я такое? Хористка,
мать — коровница, отец — плотник, и вдруг — могу! Какие-то морды, животы перед глазами, а я — пою, и вот, сейчас — сердце разорвется, умру! Это… замечательно!
— Он был мне ближе
матери… такой смешной,
милый. И
милая его любовь к народу… А они, на кладбище, говорят, что студенты нарыли ям, чтоб возбудить народ против царя. О, боже мой…
Любила меня
мать, обожала
Свою ненаглядную дочь,
А дочь с
милым другом бежала
В осеннюю, темную ночь.
Вступительный экзамен в гимназию Дронов сдал блестяще, Клим — не выдержал. Это настолько сильно задело его, что, придя домой, он ткнулся головой в колена
матери и зарыдал.
Мать ласково успокаивала его, сказала много
милых слов и даже похвалила...
—
Милый мой, — сказала
мать, обняв его, поцеловав лоб. — В твоем возрасте можно уже не стыдиться некоторых желаний.
— Какой идеал жены и
матери!
Милая Марфенька — сестра! Как счастлив будет муж твой!
Всего обиднее и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна — и кто же? внучка, дочь ее, ее
милое дитя, вверенное ей
матерью: ужас, ужас! Даже руки и ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая, что это от нерв, в которые она не верила.
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и
мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «
милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти слова, но что говорит их по привычке старой бабы — читать мораль. После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего не говорила до отъезда гостей.
— Ну, Господи… ну, Господь с тобой… ну, храни тебя ангелы небесные, Пречестная
Мать, Николай-угодник… Господи, Господи! — скороговоркой повторяла она, все крестя меня, все стараясь чаще и побольше положить крестов, — голубчик ты мой,
милый ты мой! Да постой, голубчик…
Когда я всходил на лестницу, мне ужасно захотелось застать наших дома одних, без Версилова, чтоб успеть сказать до его прихода что-нибудь доброе
матери или
милой моей сестре, которой я в целый месяц не сказал почти ни одного особенного слова.
Мне все мерещился тихий взгляд моей
матери, ее
милые глаза, которые вот уже весь месяц так робко ко мне приглядывались.
— Ей кажется, что всем интересно видеть ее детей, — сказала
мать, улыбаясь на
милую бестактность дочери. — Князю совсем неинтересно.
— Ах,
помилуйте, что вы?! Да ведь после
матери досталось ему пятьсот тысяч…
— Благослови Господь вас обеих, и тебя и младенца Лизавету. Развеселила ты мое сердце,
мать. Прощайте,
милые, прощайте, дорогие, любезные.
Видите, голубчик мой, — госпожа Хохлакова вдруг приняла какой-то игривый вид, и на устах ее замелькала
милая, хотя и загадочная улыбочка, — видите, я подозреваю… вы меня простите, Алеша, я вам как
мать… о нет, нет, напротив, я к вам теперь как к моему отцу… потому что
мать тут совсем не идет…
— Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку свою на его голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще проживу, как пожелала мне вчера та добрая,
милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой на руках. Помяни, Господи, и
мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
— Ах,
милый,
милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от
матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою легкостью, хотя и продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не знала.
—
Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша
мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь,
мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка
милая!
— Что, моя
милая, насмотрелась, какая ты у доброй-то
матери была? — говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. — Хорошо я колдовать умею? Аль не угадала? Что молчишь? Язык-то есть? Да я из тебя слова-то выжму: вишь ты, нейдут с языка-то! По магазинам ходила?
Завет отца и
матери, о
милый,
Не смею я нарушить. Вещим сердцем
Прочуяли они беду, — таить
Велели мне мою любовь от Солнца.
Погибну я. Спаси мою любовь,
Спаси мое сердечко! Пожалей
Снегурочку!
Но что со мной: блаженство или смерть?
Какой восторг! Какая чувств истома!
О, Мать-Весна, благодарю за радость
За сладкий дар любви! Какая нега
Томящая течет во мне! О, Лель,
В ушах твои чарующие песни,
В очах огонь… и в сердце… и в крови
Во всей огонь. Люблю и таю, таю
От сладких чувств любви! Прощайте, все
Подруженьки, прощай, жених! О
милый,
Последний взгляд Снегурочки тебе.
Добрая,
милая девушка, очень развитая, пошла замуж, желая успокоить свою
мать; года через два она умерла, но подьячий остался жив и из благодарности продолжал заниматься хождением по делам ее сиятельства.
— Теперь
мать только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать,
милый друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него как!
—
Помилуйте, Александр Михайлыч, не может же этого быть. Мать-то его, Дианка, ведь родная сестра…
К нашему величайшему удивлению, он не только не пожаловался, но еще, взяв кого-то из нас за подбородок, стал фальшиво сладким голосом расхваливать перед
матерью «
милых деток», с которыми он живет в большой дружбе.
Я обнаружил при этом чудеса храбрости, и, когда благополучно доставил свою даму, она с
милым восхищением рассказывала об этом
матери.
Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот в этой комнате жил очень
милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась
матери, она сказала...
Я думала: «Я умерла для семьи,
Всё
милое, всё дорогое
Теряю… нет счета печальных потерь!..»
Мать как-то спокойно сидела,
Казалось, не веря еще и теперь,
Чтоб дочка уехать посмела,
И каждый с вопросом смотрел на отца.
Но согласись,
милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред
матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
На обстоятельную, но отрывистую рекомендацию Гани (который весьма сухо поздоровался с
матерью, совсем не поздоровался с сестрой и тотчас же куда-то увел из комнаты Птицына) Нина Александровна сказала князю несколько ласковых слов и велела выглянувшему в дверь Коле свести его в среднюю комнату. Коля был мальчик с веселым и довольно
милым лицом, с доверчивою и простодушною манерой.
—
Помилуйте, и без обиды натурально хочется узнать; вы
мать. Мы сошлись сегодня с Аглаей Ивановной у зеленой скамейки ровно в семь часов утра, вследствие ее вчерашнего приглашения. Она дала мне знать вчера вечером запиской, что ей надо видеть меня и говорить со мной о важном деле. Мы свиделись и проговорили целый час о делах, собственно одной Аглаи Ивановны касающихся; вот и всё.
С этой почтой было письмо от родных покойного Вильгельма, по которому можно надеяться, что они будут просить о детях. Я уверен, что им не откажут взять к себе сирот, а может быть, и
мать пустят в Россию. Покамест Миша учится в приходском училище. Тиночка
милая и забавная девочка. Я их навещаю часто и к себе иногда зазываю, когда чувствую себя способным слушать шум и с ними возиться.
— Пока ты здорова, конечно, можешь и без поддержки прожить, — продолжала
мать Агния, — а
помилуй бог, болезни, — тогда что?
— Ну, полно, полно плакать, — говорила
мать Агния. — Хоть это и хорошие слезы, радостные, а все же полно. Дай мне обнять Гешу. Поди ко мне, дитя мое
милое! — отнеслась она к Гловацкой.
Мое яичко было лучше всех, и на нем было написано: «Христос воскрес,
милый друг Сереженька!»
Матери было очень грустно, что она не услышит заутрени Светлого Христова воскресенья, и она удивлялась, что бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но бабушке, которая бывала очень богомольна, как-то ни до чего уже не было дела.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день!
мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости.
Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от
матери к дедушке, к отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
Потом, сказав: «Боже сохрани и
помилуй, если он не застанет
матери!» — встала и ушла в свою спальню.
Видно, отцу сказали об этом: он приходил к нам и сказал, что если я желаю, чтоб
мать поскорее выздоровела, то не должен плакать и проситься к ней, а только молиться богу и просить, чтоб он ее
помиловал, что
мать хоть не видит, но материнское сердце знает, что я плачу, и что ей от этого хуже.
Отца с
матерью я почти не видел, и только дружба с
милой моей сестрицей, выраставшая не по дням, а по часам, утешала меня в этом скучном и как-то тяжелом для нас Чурасове.
На другой день поутру, хорошенько выспавшись под одним пологом с
милой моей сестрицей, мы встали бодры и веселы.
Мать с удовольствием заметила, что следы вчерашних уязвлений, нанесенных мне злыми комарами, почти прошли; с вечера натерли мне лицо, шею и руки каким-то составом; опухоль опала, краснота и жар уменьшились. Сестрицу же комары мало искусали, потому что она рано улеглась под наш полог.
— Ну, вот,
матери!.. Господи
помилуй! — произнесла та.
Да я ее поганке-матери четырнадцать целковых долгу простила, на свой счет похоронила, чертенка ее на воспитание взяла,
милая ты женщина, знаешь, сама знаешь!
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как и бедная
мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал
милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
—
Помилуйте! даже очень-с! Но ведь и родителям тоже смотреть на свое детище… А впрочем, я — что же-с! Вот
мать — права ее-с!